Среди многих замечательных черт Р. Л. Добрушина меня всегда покоряла его стойкость и прямота в важных вещах, особенно ярко выражавшаяся в его гражданской позиции.

Здесь я хочу вспомнить эпизод, который в свое время произвел на меня, как и на многих, сильное впечатление, но ныне несколько забытый – необычайно смелое по тем временам выступление Р. Л. Добрушина на общем собрании механико-математического факультета в конце 1956 года, в первые годы его преподавательской деятельности.

Это был особый год в жизни страны, когда ее общественное сознание начало постепенно – пусть еще в очень робких и наивных формах – оживать после мертвящего страха и всеобщей скрытности сталинских времен. Все это началось с обличения Хрущевым злодеяний Сталина весной 1956 года, бурно воспринятого обществом, особенно молодежью, и достигло своего накала после венгерского восстания и польских антиправительственных выступлений осенью этого же года.

На механико-математическом факультете Московского Университета несколько студентов старших курсов в октябре 1956 года, объединившись, издали небольшую настенную газету, названную ими "Литературный бюллетень". В ней были помещены отрывки из нескольких ранее запрещенных цензурой текстов: рецензия на книгу Дж. Рида с уважительным упоминанием Л. Троцкого (в сталинские годы, как известно, о Троцком следовало говорить лишь в хулительных выражениях), речь К. Паустовского на собрании московских писателей, где он нелестно отзывался о моральном и духовном облике некоторых своих вельможных собратьев по перу, обласканных властями. Было там что-то еще в этом роде и даже несколько совсем нейтральных статей (например, жизнеописание молодого и рано умершего литературного критика Марка Щеглова, любимого молодежью). Как видно, по нынешним меркам, всё это не Бог весть какая крамола, но в те времена это выглядело почти как вызов режиму; особенно всполошила партийное начальство проявленная молодыми людьми самостоятельность: в те времена любая общественная инициатива должна была получить одобрение этим начальством, особенно, если она носила политический оттенок.

"Литературный бюллетень" провисел на стене всего несколько часов, затем был снят и тут же начались гонения на его авторов: т. н. партком Университета потребовал их исключения. Все это стало широко известно среди студентов и преподавателей, многие, в том числе и ректор Университета И. Г. Петровский, пытались как-нибудь помочь гонимым, на факультете среди студентов шли бурные дебаты больше месяца. Наконец был достигнут компромисс – почти все авторы "Литературного бюллетеня" – кроме одного самого непреклонного из них – были прощены. В заключение всей этой истории начальство решило провести общее собрание всего факультета, где предполагалось объяснить студентам как все это нехорошо, и что так поступать должно быть неповадно.

Я хорошо запомнил это собрание, проходившее в большом клубном зале Университета. Как и предполагали устроители, почти все выступавшие так или иначе лили воду на их мельницу – кто резко, а кто мягко, с внутренним состраданием, – осуждали "заблудших" студентов. Галерка – там сидели студенты и аспиранты – встречала эти выступления ироническими репликами и явно проявляла свою солидарность с обвиняемыми. Партер же, заполненный начальством и чиновными преподавателями, лояльными режиму, наоборот, часто аплодировал выступавшим. Лишь два выступления на этом собрании прозвучали резким диссонансом всему его замыслу. Одним из таких выступавших был Р. Л. Добрушин.

Очень четко и продуманно, в той спокойной и рассудительной манере, в которой обычно он читал свои лекции, Р. Л. Добрушин напомнил присутствующим что происходит в стране и что люди уже не могут так жить и думать, как это было при Сталине. И поэтому появление "Литературного бюллетеня" или чего-то подобного вполне закономерно.

Зал замер и затаив дыхание слушал почти пятнадцати-минутное выступление Роланда Львовича. По окончании галерка разразилась аплодисментами, а партер ошарашенно молчал. Замечательно при этом, что Р. Л. Добрушин, сказав довольно много такого, что звучало бы крамолою даже через 30 лет, во времена перестройки, не задел формальных идеологических табу и начальство, разумеется, крайне раздосадованное этим выступлением, внешне не могло к нему придраться.

Конечно, Р. Л. Добрушин с тех пор попал в "черный список" и в последующие 10 лет своей работы на механико-математическом факультете он так и оставался всего лишь доцентом, несмотря на пришедшее к нему вскорости мировое научное признание; под всякими надуманными предлогами партбюро не раз отклоняло его выдвижение на должность профессора.

Описанная история иллюстрирует довольно точно состояние общества в коммунистической России – даже в сравнительно либеральное хрущевское время открытое выражение своих политических симпатий могло стоить человеку потери работы или в лучшем случае создавать препятствия в его научной карьере.

В последующие годы Р. Л. Добрушин также не раз демонстрировал свое внутреннее несогласие с режимом (подписывал коллективные письма с протестом против тех или иных несправедливостей властей, участвовал в распространении т. н. "самиздата", а также запрещенных западных изданий и т. д.). Однако Р. Л. Добрушин ясно понимал, в каком государстве он живет, и что всякое открытое выступление против режима лишит его возможности следовать своему основному призванию (а быть может и свободы). Поэтому он умел не переходить той черты, за которой он становился "профессиональным" диссидентом и подвергал себя явным преследованиям властей.